[indent]Дрожат ладони и пальцы, колени — дрожат. Анна медленно опускается, а кажется, что оседает, на табуретку. По исцарапанной столешнице с отвратительно громким звуком в тишине малогабаритной двушки типовой пятиэтажной хрущёвки проезжает старая советская чашка.

[indent]Дива-не дива, актёр-не актёр и сколько бы ты ни получал, а пей из того, что есть, по-пролетарски.

[indent]Они оба не жалуются, конечно. Это лучше, чем ничего. Гораздо лучше. Потому что и чашка есть, и что из неё пить.

[indent]— Пей давай, — нетерпение в голосе соседа можно потрогать руками. Раздражение, конечно, тоже. Но вот последнее — это усталость, более суток перед камерами, порошок, боль, предчувствие абстинентного и недосып. Анна как никто понимает; отмирает, осоловело оборачивается, будто только что поняла, где находится и что происходит, (не то чтобы, конечно, это неправда,) и тупо кивает. Тянется, пытается унять дрожь в пальцах, обхватывает чашку двумя руками, подтягивает к груди. Не морщится, делает глоток и два, и три. Глаза позади значительно округляются.

[indent]Да уж, паршивый день, ничего не скажешь.

[indent]— Вот так, — успокаивающий тон оседает ладонью на плечо, чашку из рук мягко, но неотвратимо забирают. Анна и не думает сопротивляться. Шок не спешит отпускать, цепко держит и острыми когтями впивается глубже.

[indent]— А теперь давай, иди спать.

[indent]— Да... — отвечает какой-то усталой, слабой тенью, будто бы отголоском, смотрит в одну точку. Поднимается медленно, как-то тяжело; в каждом движении усилие, прикладываемое для сокращения мышц, можно прочитать. — Хорошо, — говорит, оборачивается наконец, выдавливает из себя какую-то вымученную, усталую и отчаянную улыбку, а так посмотришь и кажется, что сейчас разрыдается так, что не успокоишь, пока не придёт рассвет. В комнату уходит. Затихает. Ложится спать.

[indent]На другом конце города, в узкой стерильной выбеленной палате дорогой частной клиники, тихо дышит человек. Сеня. Живой, слава богу!

[indent]Анна боится думать и боится представлять. Мальчику едва-едва семнадцать. Сеня — бесхозный студийный сын полка, ласковый, угловатый «принеси-подай». Непослушные рыжие вихры и мягкие крапинки веснушек. Пока не актёр, но скоро... скоро.

[indent]В глаза будто кто-то песка насыпал. Картинка размывается под эффектом расфокуса, от которого неприятно покалывает где-то за глазными яблоками. Анна чуть-чуть сожалеет, что её зовут не Алиса, стягивая через голову свитер и надевая старую растянутую, но очень удобную майку. Меняет джинсы на шорты, забирается в тёплых махровых носках с весёлыми оленями в постель.

[indent]В свете фар по комнате гуляют полосы мутноватого ржавого света. Анна благодарно закрывает глаза под маской для сна и их не видит, проваливаясь в глухую черноту без сновидений. Слабая ноющая боль чуть сдавливает виски, но не пересиливает усталость.

[indent]Телефон слева от подушки натужно, противно дребезжит и ползёт по простыням, выдирая Анну из спокойного ничто. Головная боль, резь в глазах — всё на месте. Прошло в лучшем случае полтора-два часа. Она поворачивается, падает на спину, неудобно нащупывает телефон и отвечает, не открывая глаз. Выдыхает короткое: — Что?

[indent]Что случилось?

[indent]В такое время без причины не звонят и людей не будят. Анна напрягается, готовит тело к тому, что нужно будет сорваться и куда-то бежать, пытается смахнуть с себя остатки сна. Получается не очень. И звучать пытается не сонно и не раздражённо. Это выходит лучше, но только чуть-чуть. Она утешает себя тем, что в такой час можно быть немного недовольной, кто бы там ни звонил — все на студии знают, что едва сомкнула глаза за последние изнурительные семьдесят два часа съёмок, превратившиеся в настоящий кошмар.

[indent]Анна мысленно напоминает себе точно узнать завтра, кто дал Сене наркотики, а потом по-родительски так, ласково, но строго надрать зад и провести воспитательную беседу.

[indent]Сеньке — семнадцать. Мы — его семья, мы все за него отвечаем, ты понимаешь меня?

[indent]На том конце, в трубке — Саша.

[indent]Анна подрывается, садится в кровати, поднимает маску на лоб, а та путается в волосах. Свет от экрана слепит глаза, Анна смаргивает, смотрит ещё раз. Нет, ошибка исключена, это точно Саша! Часы справа вверху показывают 03:02.

[indent]Выхино?.. Выхино? Какое Выхино, Саш?

[indent]Анна соображает медленно, но быстро приходит в тонус. Чувствует, как нервы натягиваются до предела. Этот день точно решил сделать всё, чтобы быть полностью идеально похожим на Ад. Куда там Данте!

[indent]— Адрес сможешь назвать? — голос спокойный, а у самой телефон в руке гуляет так, что не разбился разве что чудом, — Оставайся там, Саш, тебя заберут и довезут, хорошо?

[indent]Она кладёт трубку, роняет телефон в одеяло, с усилием растирает лицо и звонко бьёт себя по щекам, чтобы успокоиться и проснуться. Звонит Серёже, тихо извиняется и очень, очень просит помочь. Называет адрес, натягивая джинсы и свитер, прощается, а потом долго-долго ждёт. По крайней мере, ей самой так кажется. Время будто растягивается до бесконечности, как-то предательски легко и без остатка выветривая пару глотков коньяка, что она сделала из чашки на кухне раньше.

[indent]С оглушительным треском включается чайник. Скоро сломается, верный знак, но пока работает и ладно, не до него сейчас. Заварка ложится на дно чашки, Анна задумчиво смотрит, а потом засыпает её двумя ложками дешёвого сахара из ближайшей «Пятёрочки». Ей точно нужно как следует проснуться. Потом, конечно, будет гораздо хуже, но потом — это всё-таки не сейчас.

[indent]Серёжа приезжает под утро. Она успевает допить чай, замёрзнуть и завернуться в тёплый, мягкий плед, используемый зимой, чтобы согреться в отсутствии обогревателя. Свист из-под оконной рамы и сейчас никто не отменял.

[indent]Саша шатается, как на ветру, в тёмном коридоре, но главное — живой.

[indent]Все вопросы, конечно, потом.

[indent]Она молча и спокойно помогает снять с него ботинки и куртку, потом подаёт тапочки, и со всеми проходит на кухню. Чайник уже остыл, Анна ставит новый и достаёт приличные чашки с верхней полки, которые обычно грустно стоят там дном кверху и ждут гостей. Вынимает из холодильника всё, что сойдёт за еду, нарезает, раскладывает по тарелкам и всё на стол.

[indent]Благодарит тихо-тихо, одними губами: — Большое спасибо, Серёж.

[indent]Разливает по чашкам чай, опускается на хлипкую, шатающуюся табуретку в углу. А чего ожидать от кухоньки пять на пять?

[indent]Саша через угол напротив выглядит таким родным и одновременно совершенно чужим, незнакомым взрослым: вытянулся, изменился, уже не мальчик; у мальчиков не бывает поросли жёсткой щетины на гладких щеках.

[indent]Ругаться, отчитывать и скандалить Анна и не думает даже. Ни сил, ни желания нет, да и смысла никакого она не видит. Было и было. Главное, что закончилось всё хорошо. Остальное уже значения не имеет. С её работой это, наверное, самый здравый подход, не то нервную систему и психику не спасут никакие нейролептики и антидепрессанты, сколько ни принимай.

[indent]Чай пьют всё больше молча, в какой-то странной, глухой тишине. Она не то чтобы тяжёлая, но густая, как полузастывший холодец. Вещь специфическая и ощущения тоже. Анна всё так же молча моет тарелки и чашки, ничего не говорит. Отправляет Серёжу спать и остаётся с Сашей одна на кухне. Ломко улыбается, осторожно, мягко сжимает ладонью плечо и заглядывает в глаза: — Что случилось, Саш?

— э, малой, будешь? — сашка отрывает взгляд от окна, за которыми уже темнеет и полей почти не видно, переводит тяжелый в сторону попутчиков, с которыми перекинулся парой тройкой слов, когда грузил адидасовскую сумку со скромным барахлом на верхнюю полку, и выдергивает каплю наушника, обрывая чиграковское «кому жизнь буги-вуги» и условно соглашаясь на то, что все сейчас кажется больше бредом.
мужиков, уже нормально подпитых, трое, бутылка на столе полупустая и в пространстве между полок тянет не только застарелым, въевшимся уже в грязный ковролин, запахом потасканных носков и варенной курицы, но и отчетливее — спиртным.
подстаканник тонко звенит о стенки граненного стакана, в котором, скорее всего, плещется теплая уже водка, но сашка тяжело вздыхает, сворачивает наушники, прячет мобилу во внутренний карман джинсовки, чтобы не проебать, и забирает его из чужих пальцев:

— малой у тебя в штанах, дядя, а мне уже можно, — лицо разрезает улыбка, сашка знает, что на утро будет жалеть, если выживет, потому что жрал нормально последний раз позавчера, кажется, а тонкую палку колбасы и банку маринованных огурцов закуской не назовешь. а вот мужики одобрительно гогочут и ставят на крепкий боковой столик у окна еще одну бутылку. наверняка не последнюю.

ему просто надо отвлечься.

— ты, блять, кто такая, нахуй? — сначала он не верит глазам. думает, что где-то проебался и это как в иронии судьбы. надеется, что вот сейчас выглянет в окно и увидит там не родной до каждого камушка, о которые сбивал в детстве коленки, район, а, например, какой-нибудь воронеж. или улан-удэ. или любой другой малознакомый город, сашка был согласен, лишь бы не родная сортировка. надежды рушатся знакомым запахом крема для рук, который шлейфом тянется из спальни, порог которой он так и не переступил, и это какой-то ад, потому что незнакомая девка, похожая на тех, которых он сам пялил, когда лень было заморачиваться и падать в отношения, мажет руки маминым кремом. улыбается выразительно и вызывающе. сашка готов стереть эту улыбочку с хорошенькой мордашки, приложив ее носом о стену у кровати, хотя вроде как на женщин руку не поднимает, но в глубине коридора щелкает замком дверь в ванной и у него щелкает в голове.

к нижнему сашка ни разу не трезвеет, но успевает два раза потеряться по дороге к вагону-ресторану, пару часов поспать и один раз почти опоздать на поезд. мужики оказываются понимающими и своими. из тех, с кем на пятой рюмке находятся общие знакомые где-то под екатеринбургом и «мы знали твою мамку, санек, мировая женщина была!»
сашка кивает и идет покупать еще одну бутылку в киоске на платформе, благо остановка из длинных, а продавщица не прочь заработать и хранит подполом дешевый самогон, а ломается даже не потому, что боится, что сашка вместо бабок всучит ей ксиву.

— две недели, сука, прошло! — девчонка вскрикивает глухо, когда дверь спальни бьет оглушительно и довлатова оглушает злостью.
всего две недели с того момента, как они установили памятник, потому что денег не хватало на нормальный, и всего два месяца с тех пор, как матери не стало. два месяца этому мудаку хватило на то, чтобы позволить себе угробить то, что осталось от притянутого за уши понятия семьи.
отец хмурится, потому что довлатов повышает голос, занимает время или что там в голове у вот этого незнакомого человека происходит в данный момент — сашке непонятно. и, по большей части, похуй. он позволяет себе больше, чем просто повысить голос, и сбивает костяшки о рыхлую кожу на скуле.
ему даже плевать, когда в спину припечатывают весомым «в этот дом ты больше не вернешься, если сейчас уйдешь». возвращаться он не собирается. ему хватает денег на билет до москвы, еще немного на сигареты и пару тысяч на то, чтобы добраться до аньки может быть даже на такси. а остальное не важно, можно оставить и тут. жалко только старые фотографии.

ксиву сашка не вручает. самогон оказывается на редкость паршивым, к москве поезд прибывает к часу ночи, таксисты отказываются везти пьяного пацана, не способного связать толком два слова, а попутчики решают, что он достаточного хороший пацан для того, чтобы продолжить уже в каких-то там раменках.
саша в москве был от силы один раз и тот помнит смутно, зато понимает, что на глаза аньки попадаться в таком состоянии не очень.

вот только старая общага больше похожа на притон даже с улицы, а что внутри оценить не удается — вахтерша шлет их нахер твердо и сурово.

он даже не сразу находит номер аньки в контактах. долго смотрит на дату последнего вызова двухмесячной давности, трижды сбрасывает звонок, а потом долго слушает длинные гудки — три часа ночи.
когда в динамике что-то скребется и сонное «что?» бьет по солнышку, сашка медленно выдыхает и коротко, пьяно ржет:

— а-ань, а как до тебя от выхино ехать?

Карен наблюдала, как посреди стола вырастает горка панкейков и часть из них приземляется в её тарелку. Улыбнулась уголками губ, вновь переводя взгляд на Тэда. Он был какой-то... неспокойный? Вряд ли она могла бы точно описать, что именно она ощущала, но напряжение в его позе и взгляде ощущалось вполне отчетливо.
Как будто после всего между ними было уместно какое-то напряжение. Она, в конец концов, раздевала его и мыла. Пусть он был и не в очень вменяемом состоянии.

Но сказать ему всё равно было что, так что Карен честно приготовилась слушать. Внимательно. Это, как минимум, вежливо. А потом Тэд продолжил, и удивление было столь сильно, что побило защитные системы Карен и, кажется, проступило у неё на лице. Брови приподнялись двумя вопосительными знаками, и рука с сигаретой замерла. Крупинки пепла посыпались на идеально чистый паркет, потому что она забыла стряхнуть их в пепельницу.
О твоей Карен, которую ты прячешь.
"i'm sorry, the old taylor can't come to the phone right now
"why? oh, 'cause she's dead!"
Ей понадобилось несколько секунд, чтобы наконец отмереть. Она вернула себе привычное выражение добродушной благожелательности, затушила сигарету в фильтре. Задумчиво молчала, глядя на движение панкейков в тарелке Тэда. Не то чтобы ей было нечего сказать, она скорее взвешивала, что из всего сказать стоило.
По-хорошему, что-то про то, как ему не следует ни на что надеяться. Что она не заводит отношений. Не сближается. Что это давно закрытая для неё история, и Моргану не стоит надеяться на исключение. Даже если она позволяет ему спать на второй стороне кровати в канун Рождества. Именно потому что она позволяет ему спать с ней в той же кровати.
Рассказать, что сердце её давно превратилось в кусочек льда после попадания в него злополучного осколка.
Что она уже сложила свою "вечность", и всё давно ушло.

Карен молчала.

Потом её губы разклеились, и она сказала:
- Оно того не стоит, - помолчала ещё немного и добавила, - Я тебя предупредила.
И сочла на этом тему исчерпанной. Потянулась к кофе, приступая к завтраку. Не утруждаясь объяснениями, без тени смущения. Мастерски делая вид, что бесконечного стеснения Тэда не существует, и оно не наполняет пространство между ними, как вязкий кисель. Не обращая внимания на то, как разрывет оглушающую тишину стук столовых приборов о тарелку.
Хладнокровная и спокойная.
Не в состоянии вспомнить, когда в последний раз ей признавались в чем-то подобном.

Она слишком давно вычеркнуа это всё из своей жизни. Её социальные взаимодействия ограничивались работой и одноразовым сексом из Тиндера. Не то чтобы у ребят из интернета возникали к ней какие-то особые чувства. Да и не успели бы, Карен им и на ночь-то не позволяла остаться. Признания в чувствах были частью какой-то почти чужой, прошлой жизни, о которой Хатчинсон привыкла не вспоминать.
Это было странно. И отдавало горечью на языке.
Я того не стою.

Тебе, Тэду Моргану, приносящему подарки на Рождество и заполняющему пространство болтовней, как собственное тело рисунками, совсем ни к чему встречаться лицом к лицу с теми демонами, что живут за этим фасадом. Ты такого не заслужил.